Уникальное интервью с Виктором Брюхановым — бывшим директором Чернобыльской АЭС. «Охранник дежурил у моей кровати — как бы я чего с собой не сделал»

Виктор Петрович Брюханов
Родился 1 декабря 1935 года в Ташкенте. После окончания Ташкентского политехнического института работал на Ангренской ТЭС (Ташкентская область), на Славянской ГРЭС (Донецкая область, УССР). С апреля 1970 года по июль 1986 года — директор Чернобыльской АЭС имени В.И. Ленина. Лауреат республиканской премии УССР (1978). Награжден орденом Трудового Красного Знамени (1978) и орденом Октябрьской Революции (1983). 29 июля 1987 года Верховным судом СССР приговорен к 10 годам лишения свободы, освобожден досрочно в 1991 году. С сентября 1991 года живет в Киеве. Участник ликвидации последствий аварии на ЧАЭС (категория 1). Инвалид II группы.

— Виктор Петрович, вы стали молодым директором — в 35 лет.
— Это случилось в 1970 году. По специальности я теплоэнергетик, после окончания Ташкентского политехнического института работал на Ангренской, Ташкентской, Славянской ГРЭС. Когда в Минэнерго мне предложили должность директора строящейся атомной электростанции под Чернобылем — кстати, сначала она называлась Западноукраинской, — согласился. Но потом разочаровался.
— Почему?
— Меня привезли к месту предполагаемого строительства: лес, поле и снегу по колено. Я снял номер в гостинице, начал работать один, без помощников. Всю документацию готовил на кровати в гостиничном номере: надо было получить печать, открыть финансирование в банке, оплатить проектирование. Каждый день автобусом мотался в Киев.
Через год возле станции начали строить временный поселок Лесной из деревянных монтажных домиков с маленькой кухней и печкой. В один из них переселился и я, наконец-то вызвал из Славянска жену и детей — шестилетнюю дочку и годовалого сынишку. Когда в центре Припяти построили первый кирпичный дом, то даже мне, директору, понадобилось личное разрешение первого секретаря обкома, чтобы получить квартиру в нем. Потому что существовала очередь на жилье.
— Я слышала, что первоначальный проект предполагал размещение на ЧАЭС двадцати энергоблоков…
— У нас не было такого плана. Сначала предполагалось построить два блока. Потом еще два. Затем решили строить пятый и шестой. Позже возникла идея построить такую же станцию на другом берегу Припяти — это диктовалось необходимостью развития атомной энергетики. К тому же, надо было трудоустраивать коллектив строителей, 25 тысяч человек. В те годы, когда на ЧАЭС работало четыре энергоблока по миллиону киловатт в час каждый, станция была одной из самых крупных атомных в Европе. По мощности ей равнялась лишь Ленинградская АЭС.
— Позже вас обвиняли в том, что 31 декабря 1983 года вы подписали документ о вводе в эксплуатацию 4-го энергоблока как полностью законченного, в то время как он еще не был готов.
— Блок уже выдавал электроэнергию. Оставалось закончить сооружения, без которых можно год-два обойтись. Все энергоблоки, как повсюду в СССР, сдавались к концу года, кроме первого, который был пущен в сентябре 1977-го. Один я не мог подписать акт о приемке. В состав приемочной комиссии входили представители всех надзорных органов Украины. Если хотя бы один из членов комиссии не подписался, документ считается недействительным. Однако подписали все.
— А почему именно вам это вменили в вину?
— Такого мне не вменяли. Об этом только журналисты писали. Яворивский создал себе имидж, выпустив скоропалительно книгу. Написал выдумки всякие. Потом даже персонал станции обвинял его и вызывал на собрание. Я с того времени фамилию Яворивский не переношу.

— Где вы были во время аварии?
— Дома, спал. А Яворивский написал, что я был с женщиной в лесу. Сразу же после взрыва, во втором часу ночи, мне сообщил по телефону начальник химического цеха: на станции что-то случилось. Я позвонил начальнику смены — тот не отвечал. На четвертом блоке тоже никто не брал трубку. Тогда я позвонил дежурной телефонистке и распорядился объявить аварию на АЭС, а всем должностным лицам — собраться в подвале, в штабе гражданской обороны. Выскочил на улицу, мне как раз подвернулся наш дежурный автобус. Приезжаю на станцию и вижу: верхней части строения четвертого блока нет.
— О причине аварии на ЧАЭС толкуют до сих пор — то о халатности руководства, то о трагическом стечении обстоятельств. Какой точки зрения придерживаетесь вы?
— Я не согласен ни с официальной точкой зрения, ни с тем, о чем пишут журналисты. На суде высказывались ведущие ученые, конструкторы, представители технической экспертизы прокуратуры. И все защищали честь своих мундиров! Только меня никто не защитил. Я считаю так: если бы система защиты реактора была нормально сконструирована, то аварии не произошло.
— Говорят, аварийная защита на четвертом блоке незадолго до трагедии выходила из строя?
— Один раз было такое, но на первом блоке.
— Сейчас дело представляется так, будто сотрудники станции самовольно решили проводить испытания и отключили систему безопасности.
— Блок готовили к плановому ремонту. Перед этим работники станции обязаны проверить все системы, выявляя недостатки — для того, чтобы во время ремонта их устранить. На четвертом энергоблоке при проверке ротора турбогенератора произошла авария.
— Вас обвиняли в том, что после аварии руководство станции, боясь начальственного гнева, передавало в Москву сводки с заниженным уровнем радиации…
— Обвиняли, потому что надо было найти крайнего. Лично я уровень радиации не мерил. Для этого существуют соответствующие службы. На основании предоставленных ими данных я составлял отчеты. Их подписывал инженер по физике, а рядом всегда сидели секретарь парткома станции и заведующий отделом Киевского обкома КПСС. Я сразу сказал председателю Припятского горисполкома и секретарю горкома партии: надо эвакуировать население. Они ответили: «Нет, подождем. Пускай приедет правительственная комиссия, она и примет решение об эвакуации». Что я мог сделать?
На Западе директор станции отвечает только за ее эксплуатацию. А наш директор, получается, в ответе за весь город. И больше всех виноват.

— В Киеве были радиологические лаборатории, которые могли измерять уровень радиации независимо от вас. Тем не менее как Москва, так и Киев дружно твердили, что оснований для паники нет.
— Люди делали это не со злого умысла. Была такая установка свыше: ничего плохого не сообщать. Все, мол, у нас благополучно. Вы думаете, сегодня все происшествия на АЭС доводятся до широкой публики? И сейчас существует гриф «для служебного пользования».
— На мой взгляд, то, что двухмиллионному населению Киева позволили выйти на первомайскую демонстрацию спустя четыре дня после аварии — преступление.
— Конечно, это неправильно — не сообщить населению об опасности. Однако, думаю, ничего страшного в той демонстрации не было. В Киеве есть точки, где уровень радиации превышал нормальный фон и до аварии. До открытия станции возле здания ЦК КПУ (ныне резиденция президента Украины – Авт.) уровень ее превышал нормальный примерно в 10 раз — из-за того, что здание облицовано гранитными плитами с вкраплениями минерала лабрадорита. Я уверен, что большинство якобы пострадавших от аварии на ЧАЭС приписали свои уже имеющиеся болезни к удобно подвернувшемуся случаю. И вообще, 80 процентов из тех, кто носит сейчас удостоверение «чернобыльца», не видели станцию даже в бинокль.
— Когда прибыла правительственная комиссия?
— На следующий день после аварии, 27 апреля, во главе с первым заместителем Председателя Совета Министров СССР Борисом Щербиной. Я с ними не общался. Они засели в Чернобыле, им привозили туда документы, к ним приезжали с докладами. Не припоминаю, чтобы кто-либо из членов комиссии побывал на самой станции.
Потом на ЧАЭС приехали Председатель Совмина СССР Николай Рыжков, Первый секретарь ЦК КПУ Владимир Щербицкий, член Политбюро ЦК КПСС Егор Лигачев. На заседании министр атомной энергетики Майорис доложил, что к ноябрю четвертый блок будет восстановлен, а к декабрю запущен пятый. И никто ему не сказал: «Что ж ты несешь чушь? Восстановить блок невозможно!» Ученые-атомщики все промолчали. И я не мог слова сказать — чтобы меня не выставили с этого собрания.
— Как вы себя чувствовали в первые дни после аварии?
— По-разному. И тошнота была, и боль за ушами.
— Когда вас обследовали врачи?
— Ни разу. Это потом уже, при заключении под стражу выяснилось, что я получил 250 рентген. (При санитарной норме для работника станции 5 рентген в год. Во время ликвидации аварии на ЧАЭС норму увеличили до 25 рентген в год и соответственно в пять раз повысили зарплату. — Авт.).
— У вас есть удостоверение ликвидатора?
— Да. И льготы — бесплатный проезд в автобусе.
— Когда вы вывезли из Припяти семью?
— Они уехали вместе со всеми жителями города.
— Сколько времени вы провели в зараженной зоне?
— В первые дни после аварии сутками не уходил с ЧАЭС, работал и в подвале, и наверху. В мае меня сняли с должности директора, а 3 июня вызвали в Москву на пленум Политбюро. К тому моменту мне уже было все равно, чем это закончится. Заседание длилось с одиннадцати утра до семи вечера без перерыва на обед. Председатель Совмина Николай Рыжков сказал: «Мы все вместе шли к этой аварии, в ней — наша общая вина». А Егор Лигачев принялся возмущаться, якобы строительство ЧАЭС было развернуто под Киевом без ведома ЦК, что, конечно, совершеннейшая неправда. Я выступал третьим. Горбачев спросил, слышал ли я об аварии на американской атомной станции «Тримайл Айленд». Я ответил, что да. Больше он ничего не спрашивал. Министр атомной энергетики получил строгий выговор, председатель Государственного комитета по надзору за атомной энергетикой был снят с работы. Меня исключили из партии. После этого я снова вернулся на станцию.
— Когда вас арестовали?
— Пригласили 13 августа на 10 утра в Генеральную прокуратуру. Беседовали со следователем до часу дня. Потом он ушел обедать, вернулся и объявил: «Вы арестованы». Я спросил, зачем меня арестовывать, ведь никуда не убегу. Услышал ответ: «Для вас это будет лучше». И меня направили в СИЗО КГБ.

Следствие шло почти год. Арестованный иногда месяцами сидел в одиночестве, развлекал себя чтением книг из тюремной библиотеки. Иногда подселяли соседей — то фальшивомонетчика, то горе-кооператора, то вора-домушника. С женой Брюханову дали свидание лишь один раз, и то в виде исключения, поскольку «не положено».

— Суд проходил в Чернобыле?
— Да, Верховный Суд СССР заседал в тамошнем доме культуры. Процесс был закрытым. Внутрь пускали только журналистов. Я сначала отказывался от адвоката, поскольку понимал, что дело решено заранее, но потом жена меня уговорила. О том, что рядом со мной на скамье подсудимых окажутся еще пять человек, я узнал только на суде. Это были главный инженер, его заместитель, начальник смены, начальник цеха и инспектор Госатомэнергонадзора.
— Вы ожидали такого сурового приговора?
— Судья Верховного Суда вынес тот приговор, какой ему велели. Думаю, если бы для меня нашли расстрельную статью, так и расстреляли бы. Но не нашли.
— И все-таки, десять лет…
— Для меня это было шоком! Причем приговор не подлежал обжалованию. В ночь после приговора охранник поставил стул рядом с моей кроватью и просидел всю ночь — как бы я чего с собой не сделал. Но он только мешал мне спать.
— Вы ожидали, что вам дадут меньше?
— Честно говоря, да. Главного инженера и его заместителя тоже приговорили к десяти годам лишения свободы, начальника смены — к шести, начальника цеха — трем, инспектора — двум.
— Я знаю, что вы не любите говорить о годах, проведенных в заключении. Но слышала, вы «там» бригадиром слесарей были?
— Бригадир слесарей… Бригадир — это типа «пахан». Я был просто слесарем. Через пять лет освободился.
— За примерное поведение?
— Да. Остальные, осужденные со мной, тоже вышли раньше, отсидев по полсрока. Трое из них — заместитель главного инженера, начальник цеха и инспектор — уже умерли.
— Как вас встретили, когда вы вышли из тюрьмы? Вы сразу смогли устроиться на работу?
— Вначале решил проблемы с пропиской в Киеве. Каждый месяц надо было ходить отмечаться в милицию. Потом пригласили в компанию «Укринтерэнерго». Дети уже большие: дочь — врач, сын — энергетик.
— После возвращения вы побывали в Припяти?
— Поехал — сердце защемило. Город, который сам строил, никому больше не нужен. Наша квартира разграблена, двери выворочены «с мясом». Даже фотографии с тех времен на память не осталось.